Эртан - Страница 79

Я прошлась вдоль ряда окон в поисках двери, ведущей в сад. Двери не оказалось, зато одно из окон было приоткрыто, и я, конечно, не могла не воспользоваться столь любезным приглашением.

Сад, по крайней в той его части, где оказалась я, не предназначался для прогулок. Здесь не было дорожек — ни рукотворных, аккуратно засыпанных песком или выложенных каменными плитками, ни «ноготворных», вытоптанных сапогами высокородных гостей и башмачками их прекрасных спутниц. Было тихо, только в дальнем конце сада выводила трели какая-то птица. Когда она замолкала, тишина не нарушалась даже шелестом листьев — ветер не залетал сюда. Словом, у меня были все основания предполагать, что моей экскурсии никто не помешает. И когда я, обогнув очередной экзотический куст в полтора моих роста высотой, увидела человеческую фигуру, у меня невольно вырвалось удивленно-испуганное «Ой!»

Впрочем, человек на мой возглас никак не отреагировал — все его внимание было приковано к мольберту. Лица художника я не видела, но его поза: отставленная в сторону рука с палитрой, слегка наклоненная голова с куцым, небрежно стянутым шнурком хвостиком — демонстрировала, что он поглощен работой. Правая рука с пятном зеленой краски на локте уверенно взлетала над холстом, накладывая точные отрывистые мазки. Любое вторжение в этот маленький мирок казалось кощунством. Самое разумное, что я могла сделать в данной ситуации, это тихо и незаметно уйти, оставив художника наедине с его музой. Но любопытство в который раз победило здравый смысл, и я сделала несколько осторожных шагов вперед — чтобы разглядеть изображение на холсте.

В отличие от коллеги, написавшего портрет Вероники, этот человек не делал никаких попыток приукрасить действительность. Женщина на картине была откровенно некрасива: скулы слишком резко выдавались вперед, кривой шрам рассекал щеку, уголки чересчур тонких губ угрюмо опускались вниз… Но это я осознала лишь через несколько минут — когда сумела оторвать от портрета завороженный взгляд. Задний план отсутствовал, поза и одежда женщины были пока только обозначены крупными мазками, но художнику каким-то мистическим образом удалось передать контекст, в котором любые суждения о красоте или некрасивости героини картины становились неуместными и бессмысленными.

Мужчина, не оборачиваясь, отступил от мольберта на пару шагов, полюбовался на свое творение, и неожиданно спросил:

— Ну как? Нравится?

— Потрясающе! — честно ответила я. — Вы либо гениальный художник… либо вам очень дорога эта женщина. Впрочем, второе куда более вероятно.

— Вот как? — мужчина обернулся и внимательно посмотрел на меня. — Могу я полюбопытствовать, почему вы столь уверенно отказываете мне в гениальности?

— Попробую объяснить. Вы только не обижайтесь, ладно? — я подошла поближе, остановилась на расстоянии вытянутой руки. — Сейчас, когда я смотрю на вас, я припоминаю, что на холсте изображена молодая, очень грустная и не особо красивая женщина. Но стоит мне перевести взгляд на картину, — я повернулась в сторону мольберта, — и все меняется. Она выше понятий «красота» или «уродство». Глядя на картину, я вижу не женщину, вернее, не просто женщину, а нечто большее — какой-то цельный образ, и рассуждения о ее внешности теряют смысл. Но никак не могу уловить, что это за образ, понимаете? — я помолчала, разглядывая печальное лицо со шрамом. — Если бы гений взялся донести до зрителя какой-то контекст, он бы сумел сделать так, чтобы я прониклась им до мельчайших деталей, ощутила себя в этом контексте. Скорее всего, вам удалось передать это мистическое «нечто» не за счет таланта, а за счет сильных чувств к модели.

Мужчина задумчиво обхватил подбородок пальцами (кисть, которую он продолжал держать в руке, оказалась в опасной близости от лица) и посмотрел на картину, словно видел ее впервые в жизни.

— Может, вы и правы. Смею надеяться, я не самый плохой художник королевства, но до гениальности мне действительно далеко. Хотя наши всезнающие искусствоведы из Академии Изящных Искусств наверняка обвинили бы вас в консервативном подходе к живописи. На картинах, которые они объявляют гениальными, не всегда поймешь, в какой части тела лицо находится, а вы говорите — контекст.

— Я не искусствовед, — заметила я, пожимая плечами. — Просто зритель.

Мужчина улыбнулся неожиданно весело и задорно, от чего сразу помолодел лет на пять, а то и на все десять — теперь ему можно было дать не больше сорока.

— Это хорошо. Не люблю искусствоведов. У нас с ними затяжные военные действия… Кстати, раз уж вы не лазутчик из стана искусствоведов, то кто вы?

— Меня зовут Юлия. Я здесь живу.

— Живете? Здесь? — Мужчина оглядел меня с явным недоверием. — Вы не очень-то похожи на придворную даму. К тому же, если не ошибаюсь, они обитают этажом ниже.

— Я тут вроде как в гостях, — пояснила я, махнув рукой за спину. — А вы?

— Мое имя — Сэнтар. Я здесь, — короткий кивок в сторону картины, — работаю.

— О! Вы случайно не придворный художник? — оживилась я.

— Не совсем, но… в некотором роде, можно и так сказать. А что?

— Может, вы мне раскроете загадку одной картины? Я видела здесь в галерее портрет принцессы Вероники. Почему ваш коллега — к сожалению, забыла его имя — изобразил ее в таком странном виде?

Мужчина остался невозмутим, но в уголках глаз появились едва заметные лукавые морщинки:

— Вам не понравился портрет? По-моему, ее высочество там весьма недурна собой.

— Ее высочество там бесподобна! Но… Вы же сами сказали, что у меня консервативный подход к живописи. Я — за реализм. Такой взгляд у Вероники появится хорошо, если годам к тридцати. А грудь такого размера она не отрастит вообще никогда — по крайней мере, без помощи магии. Телосложение не то.